мне прислала одна девушка, кажется она его где-то сканернула. Сама девушка при этом танцевать не любит, ну совсем
В марте мне исполнилось восемнадцать лет, и я добился разрешения отца бросить учебу. Разрешение он дал, отчаявшись во мне: я отстал на четыре года и теперь один из всего класса носил длинные брюки. Мой отец, человек старинного склада, разрешил мне бросить учебу, но перед этим закатил такую сцену, что и рассказывать невозможно. Он вопил, что я доведу его до разрыва сердца и что вообще он не знает как со мной быть. Кончил он тем, что предложил мне работать в нашем магазине, в большом, старом и хорошо всем известном магазине канцелярских принадлежностей, что близ площади Минервы.
На это предложение я ответил очень коротко:
- Лучше подохну.
Тогда отец схватил меня за руку и выставил за дверь.
Итак, поскольку на меня махнули с отчаянья рукой, я в восемнадцать лет был предоставлен самому себе и мог заниматься чем угодно.
Первым делом я купил роскошный красный свитер, джинсы, крупно простроченные белыми нитками, с шестью карманами, с отворотами до половины голени и с фабричным клеймом на самом заду, желтый шейный платок и полуботинки типа «мокасины» с медными пряжками.
Мать меня очень любит и во всем мне потакает. Она преподнесла мне в день рождения транзистор и уговорила отца подарить мотороллер.
В тот же день я отправился в парикмахерскую и велел подстричь себя под Марлона Брандо. Пока я стригся, маникюрша, невзрачная с виду девушка, подошла ко мне и спросила, не желаю ли я привести в порядок руки. Я поглядел на нее снизу вверх и, хотя она вовсе не была красавицей, скорей наоборот, про себя решил, что это как раз такая девушка, какую мне надо.
Я не ошибся в Джакомине: пока она делала мне маникюр, мы, как водится, болтали о том о сем, и я узнал, что она, так же как и я, больше всего на свете любит рок-н-ролл. Я назначил ей свидание, и она сразу согласилась. Так что, когда я вышел из парикмахерской, у меня было все, что надо: красный свитер, джинсы, стрижка под Марлона Брандо, транзистор, мотороллер и Джакомина. И мне было восемнадцать! Наконец-то жизнь начиналась!
Для меня жить — это танцевать рок-н-ролл, не больше, но и никак не меньше. Словно дьявол сидел в моем худом теле, а в те апрельские дни меня вихрем носило по весенним улицам города, полным запаха цветов и пыли, и мне казалось, что даже порывы этого вихря следуют ритму рок-н-ролла.
С карманами, полными монет по пятьдесят лир, с Джакоминой под ручкой — она к тому времени бросила работу в парикмахерской — я целыми днями бродил по барам, в которых были американские проигрыватели-автоматы. Я входил в бар, опускал монету в автомат, игравший рок-н-ролл, и тут же, между стойкой бара и кассой, начинал наш с Джакоминой номер.
Став в один из углов зала, я разводил немного вытянутые вперед руки и, разинув рот, начинал поводить плечами и вихлять бедрами. В противоположном углу Джакомина делала то же самое; танцуя, мы двигались друг другу навстречу, окруженные посетителями бара и нашими приятелями, которые так и волочились повсюду за нами. Эти приятели, в большинстве своем ребята моего возраста, слегка издевались надо мной за то, что я выбрал Джакомину среди множества свободных девушек, каждая из которых была лучше нее. И верно, Джакомину, как я уже сказал, нельзя было назвать красавицей. У нее была прическа «лошадиный хвост», острая мордочка, бледный, даже синеватый оттенок кожи с разбросанными по ней мелкими прыщиками и бесцветные глаза бродячей собаки. Но была у нее пара таких дьявольских ног, которые в танце не знали устали и двигались совершенно в такт с моими. Понятно, между нами не было и тени того, что называют любовью: только рок-н-ролл! Да и что такое любовь по сравнению со страстью к танцам? Подлизывание, жеманство, разные глупости — чушь, самая настоящая чушь! И потом любовь отягощает, оглупляет, тогда как в танце порхаешь по жизни совсем как птица по небу. Нечего любовь крутить, танцевать надо, вот что!
(Ответить) (Уровень выше)
Жизнь — это танец (продолжение)
swinks
2003-06-22 02:49 (ссылка)
С Джакоминой у нас было полнейшее согласие. Рано утром я заезжал за ней на мотороллере, к рулю которого прикрепил свой транзистор, и мы мчались во весь опор куда-нибудь за город, к морю. Приехав на место, я сразу же включал транзистор, ловил подходящую музыку, и мы принимались танцевать. Где я только не танцевал: на пляже, посреди дороги, на лугу, на площадях и в переулках. Если мы не ехали за город, Джакомина приходила ко мне, мы свертывали в гостиной ковер и танцевали. А то шли домой к ней, и так как семья у нее бедная и гостиной у них нет, то мы танцевали на лестничной площадке. Днем, как я уже говорил, мы кочевали из одного бара в другой в сопровождении приятелей и всюду танцевали. Вечером шли в какой-нибудь танцзал и вскоре оставались одни в центре площадки, а все присутствующие становились вокруг нас и отбивали ладонями такт. Иной раз даже среди ночи я вдруг просыпался и чувствовал, что ноги мои сами двтгаются под простыней: так им хочется танцевать. Ах, как я был счастлив, никогда в жизни я больше не был так счастлив!
К сожалению, это не могло длиться вечно. Уже во время наших поездок на мотороллере я стал замечать, что Джакомина что-то слишком прижимается ко мне. Когда мы останавливались, она, конечно, танцевала, но похоже было, что не столько ей самой этого хотелось, сколько она стремилась доставить удовольствие мне. А то вдруг начинала вздыхать, брала меня за руку и смотрела томными глазами, пока наконец однажды – сам не знаю, как это случилось, — гуляя по рощице на Кастельфузано, мы не очутились среди кустарника в объятиях друг у друга и не поцеловались долгим любовным поцелуем. Едва оторвавшись от нее я с раздражением сказал:
- Вот этого как раз и не надо было.
А она спросила:
- Почему же? Если мы любим друг друга?
А я все так же раздраженно:
- При чем тут это? Нам так хорошо было без любви!
Тогда оно, к моему удивлению, прильнула ко мне, обняла меня за талию, обвила моей рукой свои плечи и резким голосом принялась выкрикивать:
- Я люблю тебя, люблю, люблю! И хочу, чтобы все знали, как мы любим друг друга! Все должны это знать! Да, да, да, все!
Я оттолкнул ее, говоря:
- Ну ладно. Только ты не очень-то липни.
- А почему, если мы друг друга любим?
- Да, но надо же соблюдать приличия.
- Фу, какой ты противный! Влюбленные всегда обнимаются, правда ведь?
А я отвечал упрямо:
- Нет, неправда. Я хотел с тобой танцевать, а не обниматься.
И тогда она этаким жеманным голоском заявила:
- Альфредуччо, мы будем делать и то, и другое.
В общем с того дня она все чаще льнула ко мне и ей все меньше нравилось порхать со мной во влекущем ритме рок-н-ролла. Она, понятно, ходила со мной в дансинги, но уже без того энтузиазма, который является первым условием настоящего танца. И как только ей удавалось, она начинала липнуть ко мне. В ответ я давал ей таких тумаков, что у ней, верно, дух захватывало. Да что толку? Все равно что разговаривать с глухим. Чем больше я ее отпихивал, тем больше она льнула ко мне.
(Ответить) (Уровень выше)
Жизнь — это танец (продолжение2)
swinks
2003-06-22 02:51 (ссылка)
Иной раз я ей говорил:
- Сегодня танцуем и только. Договорились?
А она:
- Альфредуччо, как я могу прожить целый день, ни разу тебя не поцеловав?
- Свой поцелуй побереги до завтра, — отвечал я, — а сегодня танцуем.
Она, казалось, мирилась с этим, но потом внезапно кидалась на меня и принималась целовать. Я боялся задохнуться, знаете, как бывает, когда игривый пес набрасывается на человека и начинает вылизывать ему физиономию. С трудом я отбивался и, вынимая изо рта ее волосы, которые она в порыве чувств чуть не заставляла меня проглатывать, говорил:
- Такого уговора не было. До свидания. Завтра увидимся.
Я уходил домой, ставил пластинку, затем другую, третью, пока не успокаивался, и тогда звонил ей. Она приезжала, на целый вечер у нас воцарялся былой мир, и мы вертелись в танце, как волчки, до поздней ночи. Но эти возвраты к прошлому становились все более редкими. Чего-то в наших отношениях уже не хватало, и, танцуя с ней, я неизменно это чувствовал. Так сто однажды даже сказал:
- Ты, милая моя, уже не та, что прежде…
А она упрямо твердила:
- Это потому, что я тебя полюбила.
Что меня особенно раздражало, так это ее манера делать все напоказ. Конечно, рок-н-ролл мы почти всегда танцевали на людях. Но одно дело танцевать, а другое – целоваться. Я говорил Джакомине:
- Те самые люди, которые аплодируют, когда ты со мной танцуешь, освистают тебя, если ты вздумаешь меня поцеловать. Всему свое место и время.
А она:
- Ну и пусть! Я хочу, чтобы все занали, как мы друг друга любим. Да, да, да, все!
Так мы и не могли столковаться.
В один из тех дней мы поехали автобусом к моему приятелю, у которого иногда собирались и устраивали соревнования по рок-н-роллу. Я был в плохом настроении, так как за обедом отец закатил мне очередную сцену. Желая как-нибудь его успокоить, я обещал, что в тот же день отправлюсь в магазин и начну привыкать к делу. Конечно, про себя я решил, что в магазин ни в коем случае не пойду. Но в то же время чувствовал нечто вроде угрызений совести, а также немного побаивался сцены, которую мне мог устроить отец, узнав, что я его обманул. Расстроенный, я влез с Джакоминой в автобус и остался стоять на задней площадке. Джакомина, как обычно, не оставляла ни на секунду и пожирала меня горящими глазами, которые особенно меня раздражали.
Я ей говорю:
- Брось на меня пялиться!
А она:
- Я смотрю на тебя потому, что ты красивый. Поцелуй меня!
- Да ты спятила!
- Нет, нет, нет, поцелуй меня сейчас же; я хочу, чтобы все видели нашу любовь!
- А я тебе говорю – брось. Я сегодня не в настроении.
Вместо ответа она подпрыгивает, повисает у меня на шее и целует. Слышали бы вы, что стали говорить вокруг!
- И вам не стыдно? – спросил меня какой-то пожилой синьор. – Это же непристойно. Отправляйтесь домой заниматься подобными вещами.
Не отрываясь от меня, Джакомина отвечает:
- А что тут такого? Мы любим друг друга и делаем, что нам угодно и где угодно.
А тот говорит:
- Синьорина, мне очень жаль ваших родителей.
Но остальные пассажиры не были так вежливы. Они кричали:
- Отправляйтесь в кусты на Виллу Боргезе, там вам самое место!
Другие комментировали:
- Посмотрите-ка на эту замухрышку! Чем она себя воображает? Красавицей мельничихой?
А кто-то еще добавил:
- Они чем дохлее, тем бесстыдней.
Ясно, что пришлось вступиться за Джакомину, хотя мне вовсе этого не хотелось. И как это всегда бывает, когда делаешь что-нибудь против воли, у меня с языка сорвалась не совсем уместная фраза:
- Да замолчите вы, вам просто завидно!
Лучше бы я этого не говорил!
Дружный хор возмущенных голосов обрушился на меня. Кондуктор тоже счел долгом ввязаться, а я ему ответил, чтобы он лучше занимался своим делом – продавал билеты. Тогда он остановил автобус и высадил нас.
(Ответить) (Уровень выше)
Жизнь — это танец (продолжение3)
swinks
2003-06-22 02:52 (ссылка)
Как нарочно, мы оказались в районе площади Минервы, невдалеке от писчебумажного магазина моего отца. Я чувствовал себя абсолютно спокойным, будто случай в автобусе произошел всего месяц назад.
- Привет тебе, Джакомина, — сказал я.
- Но ты...
- Я пойду в магазин, как обещал отцу, о вообще боюсь, что у нас с тобой серьезные расхождения.
- Какие еще расхождения?
- Для тебя важнее всего в жизни любовь. А для меня – сама знаешь что. Ну а теперь иди домой. Я тебе позвоню.
- Позвонишь?
- Конечно.
Мы стояли на площади Минервы под мраморным слоником. Я знал, что никогда больше не позвоню ей, и эта мысль приносила мне большое облегчение. Я обернулся, чтобы последний раз взглянуть на нее. Меня охватила огромная радость, когда я увидел ее одну. Значит, это была правда, я ее бросил, оторвался, уходил от нее всерьез.
Чуть ли не танцуя, я вошел в писчебумажный магазин, который в этот жаркий послеобеденный час был совершенно пуст, и приветствовал нашу пожилую продавщицу Биче веселым возгласом:
- Привет, Биче!
Транзистор был у меня под мышкой, и я сразу же поставил его на стол в комнате позади магазина.
- Я пришел вам помогать. А пока что, если вы не возражаете, немножко послушаю музыку.
Снаружи над витринами магазина были спущены белые маркизы, защищавшие их от солнца. В магазине, среди шкафов, набитых канцелярскими принадлежностями, царили мягкий полумрак, приятный запах бумаги и успокоительная тишина. Я включил негромко транзистор и растянулся на старом диване, стоящем в комнатке позади магазина, твердом и прохладном, задрав ноги на резной подлокотник. Под приглушенные звуки танцевальной музыки я чуть было не заснул, как вдруг услышал чей-то голосок:
- ... Четыре больших листа бумаги для рисования.
Я так и подпрыгнул, узнав голос Джиневры, девушки из художественного училища, тоже фанатически влюбленной в танцы. На голове у нее торчал такой же лошадиный хвост, как у Джакомины, только белобрысый. На ее беленьком личике всегда было какое-то лицемерное выражение, а голубые глаза казались фарфоровыми. Я вбежал в магазин и выхватил бумагу из рук Биче.
- Эту покупательницу обслужу я сам... Как поживаешь, Джиневра?
- О, Альфредо!
- Бумагу ты возьмешь после. А сейчас иди сюда, кое-что послушаем...
Она пошла за мной, я захлопнул застекленную дверь перед самым носом потрясенной Биче и тут же включил транзистор на полную мощность. Потом, не говоря ни слова – девушка сразу все поняла, — обнял ее за талию и принялся откалывать бешеный танец, в котором, как мне казалось, выразилась двойная радость: во-первых, я освободился от Джакомины и, во вторых, тут же нашел ей замену.
Кончилось тем, что мы оба, задохнувшись, повалились на диван, и я ей сказал:
- Значит, вечером увидимся, я за тобой зайду.
- А Джакомина?
- Не беспокойся о Джакомине. Я приду за тобой в девять часов. Но давай договоримся твердо: со мной ты пойдешь только для того, чтобы танцевать.